Три возраста Окини-сан - Страница 56

Коковцеву стало тошно. Он просил подать коньяк.

— Если ты считаешь себя таким взрослым и разумным, что смеешь осуждать своего отца за его мимолетное увлечение юности, тогда… Ну что ж! Давай, тогда выпьем… Салют!

— Салют, папа. Но я бы не хотел никого обижать.

Владимир Васильевич догадался, о чем говорит Гога.

— Глаша не должна тебя беспокоить, — заверил он сына. — Если ей что-либо понадобится, я помогу ей сам…

Экспресс оторвался от перрона, будто большой корабль от родного причала. Коковцев вернулся домой.

— Глаша, — сказал он горничной, — Гога скоро будет в Триесте, потом на Мальте… Он велел тебе кланяться.

Девушка спрятала лицо в сливочных кружевах передника, ее живот обозначился сейчас особенно выпукло.

— Слишком жестоко! — всхлипнула она. — Бог накажет всех вас за это… и за меня и за него. Конечно, виновата буду я. Но… любила Гогу, это уж правда. Он хороший, хороший…

Она убежала к себе, чтобы дать волю слезам. Утром ее уже не было в квартире на Кронверкском — Глаша ушла от них…

Был самый гадостный день в биографии Коковцева. Жена спросила — кто командует эскадрой Средиземного моря:

— Вильгельм Карлович Витгефт?

— Нет. Вирениус Андрей Андреевич.

— Я их всегда путаю. А какие у тебя с ним отношения?

— Если ты рассчитываешь, что я стану просить Вирениуса за нашего сына, ты глубоко ошибаешься, дорогая. Не стану!

— А куда идет эскадра Вирениуса?

— Куда и все. На Дальний Восток — в Порт-Артур, где и войдет в состав Первой Тихоокеанской эскадры…

Ольга Викторовна иногда умела быть и жестокой:

— Слава Богу, что не в Нагасаки, — съязвила она…

Вскоре от Гоги пришла открытка с видом Везувия.

— Читай сама, — сказал Коковцев жене.

Гога издалека информировал родителей:

В Италии красоты напоказ
И черных глаз большой запас.
А мы, российские валеты,
Ушли из доков Ла-Валетты.
Трясется больше всех Вирениус,
Не признанный на флоте гениус.
На станции Шарко-Ослаби
Дрожит сигнал моей «Осляби».
На курсе деловито-скоро,
Лежит прекрасная «Аврора».
Сейчас идем торчать в Джибути,
Все остальное — тутти-фрутти.
Всегда почтительный ваш сын,
Еще вчера гардемарин.
Целую маму с папой в щечки,
На этом ставлю жирно точку.

— Объясни, что все это значит? — спросила жена.

— Как же не понять такой ерунды? Вирениус дал эскадре погулять в Италии, потом задоковались на Мальте для ремонта, но англичане из доков их бессовестно выгнали. Вирениус боится дипломатических осложнений. «Шарко-Ослаби» — система радиосвязи на броненосце «Ослябя». Сейчас эскадра через Суэц перетянется в Джибути, остальное мелочи — «тутти-фрутти»… Ольга, я удивлен твоей бестолковости.

Утром он долго возился с новыми запонками.

— Помоги же мне наконец, — взмолился он.

Ольга вдевала запонки в манжеты и приникла к нему:

— Что происходит с нами, Владечка?

— Не понимаю, о чем ты спрашиваешь?

— Но я люблю тебя. Я никогда еще так не любила…

— Ради Бога! К чему весь этот пафос?

— А к тому, мой Владечка, чтобы ты больше не бывал на Английской набережной… я ведь уже догадываюсь…

— Глупости. У меня с Ивоною приятельские отношения.

— Ах, милый! Это не я, а ты говоришь глупости…

* * *

Красное море Макаров называл «мерзким аппендиксом», через который трудно проталкивать корабли. Если прошли через Суэц, все равно жди, что застрянут в Баб-эль-Мандебском проливе — в Джибути (у французов) или в Адене (у англичан). Так случится и с эскадрой Вирениуса… Макаров сказал:

— На кой бес им там жариться? Сейчас надо форсировать машинами, чтобы скорее укреплять эскадры в Порт-Артуре…

Срезав орхидею, он бережным жестом протянул ее Коковцеву:

— Передайте от меня Ольге Викторовне…

Коковцев, опечаленный, передал орхидею жене:

— Оленька, это тебе от нашего адмирала.

— Боже, какое очарование! — восхитилась супруга. За столом, очень скучным, Коковцев сказал ей:

— Меня не покидает ощущение, что мы с тобой допустили подлость не только по отношению к Глаше, но и к нашему сыну Гоге тоже… Поверь, мне очень и очень больно!

Унылая пустота царила в квартире на Кронверкском. Никита, уже взрослый мальчик, как-то притих, перечитывая собрание дедовской беллетристики. Игорь тоже замолк. Ольга и сама как женщина понимала, что случилось непоправимое.

— Владечка, не надо мне ничего говорить. Ты сам видишь, что я места себе не нахожу… Мне порой кажется, что, вернись сейчас Гога и Глаша, я взяла бы их ребенка, все бы им простила… В конце-то концов, с кем греха не бывает.

Это был не ответ ему — это был, скорее, вопрос.

— Да, — сказал Коковцев, — наверное, со всеми так и бывает. Но исправить уже ничего нельзя…

Эйлер залучил его к себе, и Коковцев был благодарен Ивоне за то, что не единым словом или жестом она не выдала своих чувств к нему, оставаясь пленительно-ровной (впрочем, как всегда). В разговоре ему вспомнился Атрыганьев:

— Леня, не знаешь ли, где сейчас Геннадий Петрович?

Эйлер сказал, что Атрыганьев последнее время плавал на танкерах у Нобеля, а потом судился в Астрахани.

— Судился? За что? Честнейший человек.

— Сначала он похитил изящную персиянку, бежав с нею в Дербент, а это вскрылось. Затем из лабазов Астрахани выкрал толстенную замужнюю купчиху и бежал с нею уже дальше — в Персию, но это тоже вскрылось. А сейчас, я слышал, Геннадий Петрович вникает в Библию.

— Но при чем здесь Библия? — ужаснулся Коковцев.

— Когда черт стареет, он делается монахом…

Эйлер сказал, что на минутку покинет юс, надобно проследить за лакеем — правильно ли он варит глинтвейн? Коковцев упорным взглядом вызвал на себя ответный взор Ивоны.