Три возраста Окини-сан - Страница 81

— Потерпите… до Владивостока, — сказал ему мичман.

— Какой тут к черту Владивосток! Оставьте меня…

«Буйный» взлетал на гребень волны, потом его опускало вниз, и было слышно, как потоки воды омывают его палубу. Коковцев сам забрался под стол. Притих сжавшись. Фельдшер Кудинов разрезал сапог на его ноге, упрекнул:

— Что же вы? Надо было сразу босиком ходить. А то, сами видите, какой уж час в грязи да мрази шлепали…

Он перевязал ступню, кое-как приделал к ноге распоротые ошметки сапога, велел из-под стола не вылезать:

— Иначе вас тут в темноте затопчут… Не дай Бог, алярм сыграют, тогда все, как стадо, в люк кинутся…

Странно, что сейчас для Коковцева не было на белом свете никого роднее и ближе, чем этот безвестный фельдшер, и, схватив матроса за руку, он благоговейно ее поцеловал.

— Что вы, ваше высокоблагородие, — застыдился Кудинов…

«Буйный» опять вздымало кверху, душа неслась, будто в городском лифте, отчего вдруг вспомнилась тихая квартира на Кронверкском, пахнущая озоном ванная с ворохом пушистых и мягких полотенец. Он ерзал телом на голом железе палубы, над ним скрипела доска обеденного стола, грязная вода сочно шлепалась вокруг него. И сладостные, уверенные гимны прошлой блаженной жизни бушевали в разрушающемся сознании:

…нет панихиды похоронной,

Как нет и гробовой доски.

Но, даже мертвые, вперед

Стремимся мы в отсеках душных.

Живым останется почет,

А мертвым орденов не нужно…

С этим он погрузился в мучительный сон. Его взбодрила возня на верхней палубе, резкие привычные голоса. Коковцев подтянулся к иллюминатору: в круглом стекле, будто в аккуратной рамочке, качался кусок моря, в нем — крейсер «Дмитрий Донской», а вдалеке захлестывало пеной эсминцы «Бедовый» и «Грозный». Он вспомнил их командиров — Баранова и Андржеевского…

— Эй, — окликнули через люк, — которые тута из штаба?

— А что? — спросил Коковцев.

— Машины не тянут. Угля — кот наплакал. Так што, которые, значит, при адмирале были, те их просят на крейсер…

Хмурый рассвет начинался над океаном. Матросы уже тащили носилки, к которым был привязан Рожественский, — недавно еще грозный владыка могучей эскадры, он теперь напоминал бездушную куклу, с которой можно вытворять все что хочешь.

Кажется, он и сам это понял. Понял и взбеленился.

— На крейсер не пойду, — вдруг заартачился он. Клапье де Колонг уговаривал: на «Дмитрии Донском» безопаснее, нежели на этих трясучках-миноносцах, крейсер имеет отличный лазарет, офицеры — хороший стол.

— Лучше уж на «Бедовый», к Баранову… тащите, братцы. Мэрттг!

Почему он так решил? Почему отказался от крейсера? Может, в душе адмирала еще не угасли порывы юности, связанные с жизнью на миноносцах? Этого мы никогда не узнаем. Носилки с Рожественским, поставленные на попа, воткнулись сверху в палубу катера, и адмирала чуть было не сковырнули в море.

— А вы? — спросил Клапье де Колонг Коковцева.

— У вас ноги целы… прыгайте… я за вами…

Сказав так, Коковцев решил, что лучше оставаться на «Буйном». Он проследил, как в кипении моря быстро исчезали «Бедовый» и «Грозный». Коломейцев позвал его с высоты шаткого мостика:

— Ты остался? Смерти с нами ищешь?

— Надоело слушать всякую ерунду. Будем умнее.

— Тогда спускайся ко мне в каюту. Я сейчас…

Чашку чаю с коньяком и порошком лимонной кислоты была кстати: Коковцев чуть оживился. В углу командирской каюты валялись комки окровавленных бинтов — после перевязки Рожественского. «Буйного» мотало в дрейфе, пока крейсерские шлюпки перевозили на «Дмитрия Донского» спасенных с броненосца «Ослябя»… Николай Николаевич Коломейцев сказал:

— Нелепый фарс! Зиновий из Либавы до Ван-Фолга дрожал над каждым куском угля, делая из бункеровок пытку для экипажей, а в самом конце пути Всевышний наказал его — угля не стало… — Очень больно, Володя? — спросил он участливо.

— Иногда -хоть кричи. А сейчас полегчало…

На трапе Коломейцев поддерживал его за локоть.

— Что мне делать с «Буйным», когда уголь кончится?

— Топи его… не сдавать же японцам!

* * *

В ночь с 14 на 15 мая Того атаковал остатки русской эскадры, плывущей под флагом Небогатова. Море было пропитано фосфорным блеском — все вокруг светилось с такой непостижимою красотой, будто плавилось серебро, под форштевнями броненосцев буруны росли, как драгоценные слитки. Отчаянные атаки японцев разрушили систему эскадренного строя, и множество кораблей, потеряв связь с флагманом, в трагическом одиночестве рассекали эту страшную ночь килями, помня одно: курс — Владивосток!.. В луче прожектора запечатлелась сцена. Вот она: на мостике подбитого японского миноносца стоял командир, еще молодой офицер, и с философским спокойствием докуривал свою последнюю папиросу. Самурай был настолько преисполнен презрения к русским, что даже не повернул головы, когда броненосец проходил мимо. Его эсминец сильно парил разорванными котлами… Залп! Японский корабль разорвало на две части, которые, встав вертикально, с шумом и свистом ушли в бездну, и огонек папиросы самурая погас навеки. Небогатов тогда восхищенно сказал:

— Умеют они, сволочи, помирать…

К рассвету у него остались лишь флагманский «Николай I», «Орел», сильно избитый в дневном бою, «Адмирал Сенявин», «Генерал-адмирал Апраксин» и крейсер «Алмаз»… Еще не было пяти часов утра, когда горизонт начал заполняться дымами японских кораблей. Того крепко спал в салоне своего «Миказа», качавшегося в тридцати милях от острова Дажелет; его разбудила радиосводка от вице-адмирала Катаока, наблюдавшего движение русских к югу от Дажелета. Того поспешил на пересечку, и в десять часов утра небогатовская эскадра (в пять вымпелов) увидела перед собой такое незабываемое зрелище, от которого даже у бесшабашных смельчаков кровь застыла в жилах.