Три возраста Окини-сан - Страница 114

114

Шаркая ногами, Коковцев удалился. Он не мог возвращаться домой, но понимал, что это необходимо хотя бы ради памяти сына. Он всегда удивлялся интуиции жены: Ольга ожидала его, встретив в передней. Перед ним возникла лишь тень ее! Выплаканные глаза были как два куска сырого мяса. Жена все знала. Из газет. Скользя руками по стенке, опустилась перед ним на колени. Сгорбленная. Совсем седая.

— Скажи мне, что все это неправда!

Коковцев тоже встал на колени:

— Ольга, я уже ничем не могу утешать тебя. Нам осталось одно утешение: смерть Игоря была мгновенна. Один удар, одна вспышка — и его не стало. Поверь, он даже не мучился.

— Не говори так, Владя! Не говори, не говори… Ну оставь мне хоть единую каплю надежды, — взмолилась она.

Коковцев видел как Ольга трясется всем телом.

— В этом горе мы не одиноки с тобой, и ты не одна мать— Ольга Викторовна стучала кулачками в стенку:

— И опять! И опять! Как тогда… нет даже могилы!

Коковцев машинально показал ей координаты:

— Он вот здесь. Где и все остальные.

— Бумажка! Осталась бумажка. Будь он проклят — ваш флот!

— Успокойся, Оленька, я уже вызвал Никиту.

— Да? — еле слышно переспросила она, обессилев.

— Приедет. Глаша тоже. Вместе с Сережей…

Коковцев понял: Ольге уже никогда не снимать траура.

Вечером ему позвонила Ивона фон Эйлер:

— Я глубоко сочувствую… Когда мне ждать тебя?

* * *

Панихиду по убиенным на крейсере «Паллада» служили в Адмиралтейском соборе при небывалом скоплении публики. Тут собрались не только родственники погибших, но и почти все адмиралы, бывшие тогда в столице. С ними явились их жены и дети, очень много вдов и сирот — еще со времен Цусимы…

— А я все не верю, — говорила Ольга Викторовна.

К ней подошла Капитолина Николаевна Макарова, постаревшая, она с небывалым чувством искренности расцеловала ее.

— Не убивайтесь так, — сказала она, тоже плача. — Мы сами виноваты, что связали судьбу с моряками. Ах, Боже… лучше не вспоминать! Что мы понимали тогда, наивные девочки, ослепленные их славою и мундирами?

Давясь слезами, Ольга Викторовна ответила:

— Игорь ведь был еще совсем ребенок.

— Мой Вадим тоже на крейсерах, и я каждый день света белого не вижу. Будем уповать на единого Бога…

Глаша скоро приехала, и унылая квартира малость оживилась от ее присутствия, ее деловитости, а Сережа, уже десятилетний мальчик, стал называть Ольгу Викторовну «бабушкой». Коковцевыми было сказано Глаше так:

— С чего бы тебе, дорогая, тесниться в медхен-циммер? Занимай любую из комнат — Гогину или Игоря…

Глаша, проявив деликатность, ничего в обстановке не меняла, только над диваном, на котором спал Сережа, она укрепила красочную открытку с видом броненосца «Ослябя":

— Это пароход, на котором утонул очень хороший дядечка, и, когда подрастешь, я расскажу тебе о нем больше…

Коковцев всегда был в меру сентиментален, но теперь, глядя на жену, как она хлопочет над внуком, адмирал не раз отворачивался, желая скрыть выступавшие слезы. Все чаще задумывался он над концом своей жизни: «Хорошо, что хоть так… пусть все будут вместе!» Обедали они, конечно, за одним столом, хотя прислуга всем своим видом старалась показать пренебрежение бывшей горничной. Глаша очень долго терпела это с улыбочкой, потом возмутилась, заявив однажды:

— Я и не скрываю, что была на вашем месте. Но все-таки не вы, а я сижу за господским столом, так будьте любезны оказывать мне должное внимание.

Ольга Викторовна охотно поддержала Глашу:

— Прошу моей невестке услужать, как и мне…

Снег в этом году выпал рано, припудрил осеннюю слякоть. Был уже поздний час. Коковцевы собирались ложиться спать. С лестницы раздался звонок. Ольга Викторовна накинула халат.

— Никита, — уверенно произнесла она…

За окнами задувала пурга. Никита ввалился в переднюю с чемоданом, весь засыпанный снегом, мать припала к нему, рыдающая. Он похлопывал ее по спине, говорил:

— Ничего… ничего. Мы уже не расстанемся. Никогда!

Владимир Васильевич не выдержал — расплакался.

— У нас и Глаша, — сказал он. — Спасибо ей. Приехала…

Молодой женщине Никита улыбнулся:

— Давно не виделись. Давай я тебя обниму…

За столом он извинился, что не привез подарков:

— Так быстро собрался, что не было времени о них думать.

— Куда же ты теперь? — спросила его мать.

Никита отвечал наигранно-бодро:

— Амур по мне плачет, а Балтика рыдает.

— Хоть бы побыл на берегу… со мною.

— Нет, мама. Плавать-то все равно надо… Воевать! Не я напал на Германию — она, подлая, напала на меня. А я — русский человек. Патриот-с! — закончил Никита по-нахимовски.

Через несколько дней он уже получил назначение:

— Велено прибыть в Гапсаль.

— Так это же курорт, — просияла Ольга Викторовна.

— Верно. Очень хорош для ревматиков и для тех, кто в лунные ночи страдает лирической ипохондрией.

Так сказал он матери, чтобы не волновать ее понапрасну, но отец-то знал, что Эссен организовал в Гапсале ремонтную базу миноносцев, откуда открывалась дорога в тревожные ворота Моонзунда. Вечером Никита был предельно откровенен с отцом:

— Мне предложили в командование старенький дестройер «Рьяный». Двести сорок тонн. Двадцать семь узлов. Две пушчонки, два минных аппарата, и в каждом по две торпеды. Четыре трубы, большой бурун под носом и большая туча дыма… Ну?

— Экипаж сплаванный? — спросил отец.

— Сплавался. Ребята хорошие.

— Возьмешь?

— Дал согласие.

Владимир Васильевич открыл форточку в комнате: за окном кружился, мягко и радостно, приятный снежок.

114