Три возраста Окини-сан - Страница 106

106

В жизни все было расписано: Игорь должен выйти из Корпуса в корабельные гардемарины осенью 1914 года, когда ему исполнится девятнадцать лет. Что ж, совсем неплохо, даже отлично!

— Но уж его-то я не пущу на Амур или на Мурман…

Приходя домой, младший сын усердно зубрил сложный курс взрывчатых веществ: «Пироксилиновые пороха состоят из нитроклетчатки, желатированной рафинированным ацетоном». Из другой комнаты ему громко подсказывал отец:

— Помни, что ацетон можно заменять алкоголем с эфиром.

— Папа, а отчего пироксилины самовозгораются?

— От разложения… такая дрянь! То им жарко, то холодно, будто их трясет в малярии. И вдруг они возносят в небеса целые броненосцы, как это было недавно на флотах Америки и Японии. Дам хороший совет: не разевай рот, если корабль ведет огонь против сильного ветра на скорости. При открывании затворов пушки выбрасывают назад длинные факелы пламени, пережигающие человека пополам, как соломенное чучело.

— Прекратите, — взмолилась Ольга Викторовна. — В кои веки собрались отец с сыном, и… страшно их слушать!

— Оля, но ведь надо же ему готовиться к экзаменам.

— Мамочка, это моя профессия, как ты не пони маешь? — смеялся Игорь. — Наконец, это верный кусок хлеба в жизни.

— Пироксилин — не хлеб! Я понимаю — быть адвока том. Стать инженером-путейцем. Они хорошо живут. Разве плохо?

— Не плохо, но скучно. Насыпи, шпалы, рельсы.

— Ладно. Бубни про себя, — велел сыну отец…

Коковцев не был завистником, а теперь, уже на склоне лет, начал завидовать… Колчаку! Слишком уж быстро тот выдвигался, опекаемый с двух сторон сразу — из-под руки Эссена (явно), из кулуаров Государственной думы (тайно). От этой зависти, которая и самому Коковцеву не доставляла удовольствия, рождалось чувство неприязни к флаг-капитану. Колчак ощущал эту неприязнь, но с умом помалкивал, оставаясь подчеркнуто вежливым, и даже по пьянке (а пить с ним приходилось) ни разу не выдал своего подозрения контр-адмиралу.

— Посмотрим, что будет дальше, — говорил Коковцев.

* * *

Эссен ожидал Коковцева в салоне «Рюрика».

— Заряди в мины патроны кальция, — велел он. — Государь с государыней желают видеть, как ставятся мины. А так как они в этом деле ни хрена не смыслят и, конечно, им .будет скучно, мы станем их веселить. Устрой-ка ты им ночную постановку! Водрузи кресла на мостике «Енисея». У тебя холодильники на минзагах как?

— Жужжат, — отвечал Коковцев.

— Пошли буфетных в Гельсингфорс за мороженым.

Коковцев вывел отряд в море, чтобы, поставив мины, завтра же выловить их обратно, а заодно следовало пощекотать нервы царю и его супруге. Николай II с императрицей наблюдали, как загораются во мраке патроны кальция — их зеленые огни, словно навьи чары на ведьмином болоте, курились над мостом каждой мины, утонувшей в море. «Царскосельский суслик», как именовали царя на флоте, остался очень доволен.

— Прекрасно, феерично! — благодарил он Коковцева. — Признаюсь, что я и моя супруга давно не видели такой удивительной картины… Ах, какая же волшебная красота!

Адмиральский катер к вечеру доставил Коковцевых из Кронштадта в столицу, высадив их возле Горного института. Устали оба, и хотелось спать. Но еще стоя на лестничной площадке перед своей квартирой, они услышали за дверями знакомый голос, топот детских ножек.

— Это… внук, — сказала Ольга Викторовна и, нажав на звонок, не отпустила его до тех пор, пока сама же Глаша не открыла им двери, как в старые добрые вре мена.

— А вот и я, — сказала она. — Не ждали?

Спасибо, что навестила: свидание с внуком чистейшим бальзамом пролилось на душевные раны Ольги Викторовны, и она, нянчась с мальчиком, стала оживать от беды, от прежних оскорблений, от женского и материнского одиночества. А востроглазая Глаша, конечно, заметила висевший на стене портрет Коковцева, добротно выписанный художником Кузнецовым.

— Какой вы здесь хороший-то… молоденький.

— Мужчина, чуть лучше черта, уже красавец!

Ивона больше не терзала его. Но зато с театральных афиш приманивало лицо обворожительной женщины. Это была Мария Николаевна Кузнецова-Бенуа, загримированная под японку, и теперь театральная «мадам Баттерфляй» напоминала Коковцеву, что в Иносе, наверное, еще сохранился тот дом, где его встречала Окини-сан… «Жива ли она? О, годы — необратимые!

Близость Ревеля надоумила Коковцева обзавестись жильем в эстляндской столице, куда и переехала Ольга Викторовна с Глашей и Сережей. Сам он появлялся в Ревеле изредка. Желая покоя, попросил Ольгу снять дачу на станции Нымме в семи верстах от города, по вечерам всей семьей ужинали в местном ресторане, наслаждаясь видом панорамы древнего города, резкими вспышками маяков. Ольга с удовольствием кормила мужа.

— Ты, наверное, плохо высыпаешься, Владечка?

— Для меня ставят на мостике лонгшез. Дремлю.

— А если война, то кто с кем будет воевать?

— Наверное, все против всех, — ответил он…

Только единожды, уже осенью, ему удалось по делам службы выбраться в Петербург, и Коковцев все-таки не устоял перед искушением побывать в Мариинском театре, где давали оперу Джакомо Пуччини о любви японки Чио-Чио-сан к лейтенанту американского флота Пинкертону. Владимир Васильевич совершенно отвык от посещения театров, и сейчас с новым интересом присматривался к разряженной публике, занимающей богатые ложи, вслушивался в разнобой инструментов из «ямы» оркестра. В какой-то момент он даже пожалел, что не пошел в кегельбан Бернара. Но вот взвился занавес, перед ним возник пейзаж окрестностей Нагасаки. В саду, зацветающем вишнею, — домик с террасой… Сначала было просто неинтересно. Он ожидал появления Кузнецовой-Бенуа, обладавшей прекрасным голосом. Лишь она заставила его сосредоточиться на том, что происходит на сцене. В действии оперы контр-адмирал обнаружил немало несообразностей с теми условиями, какие он в своё время застал в Японии.

106