Три возраста Окини-сан - Страница 104

104

— Каков злодей? Сожрал четырех собак, трех китайцев и одну русскую бабу, о которой в Сретенске все знали, что она воровка… Тебе, мамочка! Будешь класть под ноги в спальне.

На вопрос, как его молодая жизнь, сын дал ответ:

— Если покровителем водолазов и подводников слывет Иона, побывавший во чреве китовом, то для нас, амурцев, свят останется Иов Многострадальный… Ты был прав, папа: живу в бараке, топлю по ночам печку и читаю Гегеля. Есть над чем поразмышлять. Можете и поздравить: перед вами командир канонерской лодки «Орочанин», построенной далеко от Амура — на Волге, в Сормове!

Мать смотрела на него влюбленными глазами. Когда Никиту отослали принять ванну после дороги, она сказала мужу:

— И ты еще смел говорить, что он не твоя копия? Да весь в Коковцевых… Хотя, — помрачнела Ольга Викторовна, — бедный наш Гога был еще больше похож на тебя.

За столом сын рассказывал, каково было на Амуре, когда в Маньчжурии свирепствовала чума, а Благовещенск жил в тревоге.

После завтрака Никита заглянул в комнату Игоря:

— А каковы успехи моего братца в Корпусе?

— Его теперь не узнаешь, — сказала Ольга Викторов на. — Такой стал — высоченный — под потолок, я едва достаю ему до плеча. Сейчас повадился проводить воскресенья на скегинг-ринге Марсова поля, катается на роликах, как метеор. И, кажется, уже влюблен в одну глупенькую гимназисточку.

— Весь в Гогу! — сказал Никита. — Будет сорвиголова…

Вечером отец с сыном (тайком от матери) пили коньяк.

— А ведь я, папа, с приветом к тебе — с Амура.

— От кого? Я ведь там никого не знаю.

— Атрыганьева помнишь? Геннадия Петровича.

— Господи, конечно! А что с ним?

— Он на Амуре. Водит пассажирские пароходы, превосходный знаток речного фарватера и перекатов, его лоцманскими услугами пользуется вся флотилия. Чудесный и добрый человек!

— Да, да, — подхватил Коковцев, — он всегда таким и был, очень милый, но в маске некоторого мефистофельства. Геннадий Петрович, помню, был отчасти подвержен кастовости.

— Он очень изменился с тех пор.

— Наверное, уже состарился, одряхлел?

— Да нет. Женщины от него без ума! Только иногда, — сказал Никита, — Атрыганьев начинает ходить кругами…

— Кругами? Как это понимать?

— А так. Идет себе по улице, как все добрые люди, и вдруг ни с того ни с сего начинает описывать цирку ляцию, словно крейсер, у которого заклинило рулевую машинку.

— Раньше с ним этого не было… Отчего так?

— Он после Цусимы решил, что жить не стоит, и выстрелил в висок. Но пуля срикошетила. С тех пор Атрыганьев и циркулирует, но ясность ума сохранилась. Фантазия неистощима…

Отцу вдруг показалось, что жизнь Никиты идет не так, как должна идти у офицера. Нет, Никита не стал проще. Скорее, понимать его становилось трудней. Потому что он знал что-то, о чем не подозревал отец. Никита не счел нужным распространяться.

— Мы не слишком громко рассуждаем, маму не разбудим?

— Да нет. Счастливая, она спит всегда крепко…

* * *

Зима заковала Балтику в панцирь льда, перед отъездом в Гельсингфорс для свидания с Эссеном контрадмирал сказал Никите, что война с Германией стала неизбежностью.

— Но эта война, — ответил сын, — как и прежняя, с Японией, породит новую революцию. И особенно — на флоте, где вакуум между кубриками и каютами бестолково заполняют кондукторами… Кстати, такого же мнения и Атрыганьев!

— Странно, что он стал рассуждать об этом. Ему более подходит спорить об Англии и восхищаться женщинами.

— Но я ведь сказал, папа, что он сильно изменился. И только ты, уж извини меня, один ты остался прежним…

В промерзлой квартире Гельсингфорса контр-адмирал сразу включил паровое отопление. Идти в ресторан обедать ему не хотелось, в домашнем кафетерии он насытился шведской булкой с тмином, и запив ее бутылкой жирного финского кефира. Эссен обещал ждать его на «Пограничнике» после шести вечера, пока можно полистать газеты. Из них он узнал, что тема всеобщего разоружения, столь насущная перед началом XX века, снова обуревает людские помыслы. Запасы оружия в странах были уже таковы, что никакие Везувии и даже вулканы Кракатау не способны вызвать такой взрыв, как эти склады боеприпасов…

Николай Оттович встретил Коковцева в салоне. Коренастый, он чуть располнел, на румяном лице по-прежнему «читались» светлые глаза. По возрасту они были одногодки: в общей сумме сто шесть лет… Эссен начал так:

— Я не знаю, что там натрепал тебе мой флаг— капитан, изволь послушать меня. Откровенно? Да. Ни одного слова исповеди из этой молельни не должно выйти наружу. Можешь считать, что флота на Балтике пока нет… Говорил это Колчак?

— Намекнул. А что?

— Ничего. Зато у нас есть четкий план войны на этом сложнейшем Балтийском театре… Как здоровье Ольги?

— Сейчас ожила. Был в гостях Никита.

— А третий где?

— Через два года выйдет из Корпуса.

— Ну, слава Богу. Слушай далее. Для исполнения этого плана нужны грамотные минеры. От пушечной пальбы звон в ушах, а минное дело -тихое, оно требует внимания и… ласки.

Коковцев спросил Эссена напрямик:

— Николай Оттович, что ты мне дашь?

— Минную дивизию хочешь?

— Хочу! — отвечал Коковцев, обрадованный.

— А я не дам.

— Но просиживать стулья на берегу — уволь.

— А кому ты нужен на стульях? Ни-ко-му. Терпеть не могу, когда меня перебивают… даже друзья. Сейчас германский флот настолько силен, что уже способен протаранить любые ворота на Балтике, и морды германских дредноутов, окованные крупповской броней, влезут прямо в Маркизову лужу, в Неву!

104